30 декабря 1922 года считается официальным днем образования СССР. HSE Daily побеседовало с главным научным сотрудником Института анализа предприятий и рынков ВШЭ Андреем Яковлевым о советской модели экономики. Она имела существенные плюсы в условиях военной мобилизации и в периоды масштабного строительства тяжелой индустрии и транспортной инфраструктуры, позволяла концентрировать ресурсы в приоритетных отраслях, невзирая на издержки. Оборотной стороной была чрезмерная стоимость многих проектов, хронический дефицит в системе материально-технического снабжения и низкий уровень жизни населения.

— Что можно назвать основой плановой экономики советских республик, какую роль в ней в первые годы играл Высший совет народного хозяйства?

— В основе советской модели планирования лежало понимание плановой экономики как «единой фабрики», которое присутствовало у Маркса и Энгельса, но четко было сформулировано Владимиром Лениным. В формировании такого понимания большую роль сыграла военная экономика Первой мировой войны, когда крупнейшие предприятия России и ведущих стран Европы номинально оставались частными, но работали на госзаказах и прямо подчинялись командам чиновников. Этот процесс Ленин рассматривал как яркий пример «обобществления средств производства» при переходе от капитализма к коммунизму.

Однако прямая попытка воплощения этой модели в период военного коммунизма в годы Гражданской войны закончилась провалом (с восстаниями против большевиков в Тамбове, Западной Сибири и в Кронштадте). Последовал откат к новой экономической политике 1920-х с разрешением частного предпринимательства и быстрым восстановлением экономики. Но идея планирования не исчезла. Объективно она вытекала из потребностей в развитии инфраструктуры. Наглядным примером здесь может служить принятый в 1920 году план ГОЭЛРО, предусматривавший кратное увеличение производства электроэнергии с созданием новых промышленных предприятий, необходимых для этого, и успешно выполненный в 1920-е годы. Важным фактором также были идеологические установки марксизма. 

Тем не менее в 1920-е годы плановое хозяйство развивалось в логике сочетания государственного и частного сектора. Управляющим центром этой модели был Высший совет народного хозяйства (ВСНХ), опиравшийся на региональные совнархозы, которые обеспечивали координацию между госпредприятиями и частниками. Из центра для госпредприятий спускались плановые задания по выпуску основных видов продукции, но снабжение и поставки осуществлялись на основе горизонтальных договоров между предприятиями. При этом централизованно устанавливались цены на основные товары промышленности, а также закупочные цены на продукцию сельского хозяйства. Это была рыночная экономика с элементами планирования.

В течение 1920-х годов такая модель обеспечила быстрое восстановление экономики, но одновременно привела к противоречиям между «городом» и «деревней», поскольку для обеспечения инвестиций в развитие промышленности цены на промышленные товары для села систематически завышались, а закупочные цены на продовольственное сырье занижались (так называемые «ножницы цен»). В итоге возникла развилка в отношении дальнейших путей развития планового хозяйства — с конфликтом между сторонниками «ситцевой индустриализации» во главе с Николаем Бухариным, призывавшими делать упор на легкую и пищевую промышленность и лишь затем по мере накопления ресурсов развивать отрасли тяжелой промышленности, и приверженцами форсированной индустриализации, за которую выступал Лев Троцкий. Его концепция, реализованная затем на практике Сталиным, предполагала принудительное изъятие ресурсов у крестьян (что было сделано в рамках коллективизации) и массированные госинвестиции в развитие тяжелой промышленности.

Политический выбор в пользу второй модели привел к ликвидации ВСНХ, переходу к системе отраслевых наркоматов и окончательному формированию модели жесткого централизованного планирования в логике «единой фабрики». 

— Когда и в чем наиболее ярко проявились плюсы единого планирования и сверхцентрализации ресурсов?

— Эта модель позволяла в короткие сроки мобилизовать ресурсы и бросить их на решающие направления: строительство тяжелой, в том числе оборонной, промышленности, электростанций, химических и металлургических заводов. Частью этой модели был массированный импорт технологий: во время Великой депрессии СССР скупал целые заводы в Европе и США и привлек несколько тысяч западных инженеров, которые не только монтировали и обслуживали оборудование, но и обучали советских рабочих и инженеров.

За счет гиперконцентрации ресурсов на ключевых направлениях была создана промышленность, без которой затем вряд ли удалось бы выиграть войну с Германией. Успехи в атомной отрасли и освоении космоса — это тоже результат этой модели. Но важно понимать цену достижений, включая миллионы погибших во время коллективизации, принудительной высылки кулаков и последующего голода 1932–1933 годов, а также резкое отставание уровня жизни обычных людей в сравнении с развитыми странами. 

На этом фоне важным элементом, обеспечивавшим функционирование советской директивной плановой экономики, была идеология. Для меня в свое время открытием стала книга Джозефа Берлинера из Гарварда “Factory and Manager in the USSR”, изданная в 1957 году и основанная на интервью с несколькими десятками бывших советских граждан, которые в предвоенное время занимали руководящие должности в народном хозяйстве (начиная с начальников цехов на крупных заводах и директоров совхозов). В этой книге было убедительно показано, что, несмотря на жесткий политический контроль и массовые репрессии, уже в конце 1930-х годов дефицит, блат и личные связи в промышленности были массовым явлением. То есть модель не могла работать без неформальных связей. Однако парадокс того времени заключался в том, что в абсолютном большинстве случаев личные связи и «толкачи» использовались не для извлечения личных выгод, а чтобы свое предприятие получило необходимые ресурсы и смогло выполнить план. Вместо привычных для экономистов рациональных стимулов движущей силой этой модели во многом была идеология. Характерно, что респонденты Дж. Берлинера, не вернувшиеся в СССР после 1945 года, в большинстве своем были убеждены, что, несмотря на отдельные недостатки, плановая экономика эффективнее рыночной.

— А отрицательные стороны?

— Обратной стороной была фатальная неспособность такой плановой системы накормить страну и обеспечить повышение уровня жизни людей. При Хрущеве в конце 1950-х годов власть попыталась переориентировать экономику на потребности населения. Один из примеров — масштабная программа жилищного строительства. И хотя потом пятиэтажки того периода получили полупрезрительное название «хрущевки», многим семьям эта программа впервые дала возможность переехать из бараков (с «удобствами» во дворе) или коммуналок в собственные квартиры. Тогда же Хрущев заявил о планах за три года догнать и перегнать США по производству мяса, масла и молока на душу населения. Я думаю, что сам Хрущев искренне верил в достижение этих целей, ведь если СССР выиграл войну, создал атомную бомбу и запустил спутник, то уж это-то мы точно можем решить. Но реальность показала, что выпускать современные и качественные потребительские товары по приказу не получается, а стимулов к работе с ориентацией на запросы потребителей в такой системе не было.

И по мере расширения доступа к информации о том, как живут люди на Западе (а это происходило не только через поездки за рубеж, которые были доступны в основном для элиты, но также через зарубежные выставки, такие как Американская национальная выставка в Москве в 1959 году, которую посетило больше 1 млн человек), «идеологические скрепы» начинали расшатываться. Причем быстрее это происходило в элитах, где со времен Брежнева нормой стало извлечение личных выгод из своего положения и связей.

— Обоснованно ли мнение, что централизованное распределение не учитывало потребности отраслей, приводило к дефициту многих видов продукции и вызывало массовое обращение к неформальным практикам?

— Да, обоснованно. На уровне отдельной компании, действующей на горизонте нескольких месяцев, вполне реалистично планирование выпуска продукции и необходимых для этого ресурсов. Но чем больше предприятие, тем чаще возникает необходимость корректировки планов вследствие колебаний цен на ресурсы и появления новых запросов потребителей, не говоря уже об изменениях технологий производства.

В СССР формирование планов происходило на основе информации от предприятий об их производственных возможностях и запросах на ресурсы и соотнесения этой информации с целевыми установками, которые формулировались ЦК КПСС и правительством и детализировались на уровне Госплана и отраслевых ведомств. Затем начинался внутренний торг между министерствами, а также между министерствами и предприятиями (этот процесс в свое время наглядно описал Симон Кордонский в своей книге «Рынки власти: административные рынки СССР и России»). В результате на согласование плана уходило много месяцев, и к моменту его утверждения реальные запросы потребителей и возможности производителей менялись, что делало неизбежным постоянный дефицит нужной продукции, доминирование поставщиков в отношениях с потребителями и низкое качество производимых товаров и услуг. В своей известной книге «Экономика дефицита» Янош Корнаи показал с точки зрения экономической теории, как работает такая экономика и почему она не может обходиться без неформальных механизмов.

Даже в сверхжесткой модели конца 1930-х годов плановое хозяйство не могло функционировать без «толкачей», блата и связей. Но это было не единственное ограничение. Советская экономика начиналась с создания предприятий тяжелой промышленности. Они, а также предприятия оборонных отраслей для руководителей СССР и для плановых органов всегда имели приоритет перед предприятиями легкой и пищевой промышленности. В итоге последним ресурсы выделялись по остаточному принципу.

В целом в советской плановой экономике дефицит не испытывали только предприятия — исполнители суперпроектов вроде атомной бомбы и космоса. Из-за прямого внимания высшего руководства их запросы удовлетворялись в приоритетном порядке, так как их контрагенты понимали, что за срыв поставок по таким проектам их могут сильно наказать.

— Когда, по вашему мнению, советская централизованная модель, позволявшая концентрировать финансовые и материальные ресурсы в критически важных отраслях, утратила свои преимущества?

— Здесь стоит сделать историческую ремарку. В начале ХХ века одной из ярких организационных инноваций стало создание конвейера, который за счет специализации работников на отдельных операциях позволил радикально снизить издержки на производство сложной техники (в первую очередь автомобилей) и сделать это производство массовым. Пионером здесь был американский предприниматель Генри Форд, основатель компании Ford. Подходы, реализованные им в рамках одной компании, были очень близки идеям ленинской «единой фабрики» в масштабах страны. Поэтому к опыту Форда и его книгам в СССР не случайно относились с большим вниманием. Однако уже в 1920-е годы компания Ford столкнулась с конкуренцией со стороны компании General Motors, которая использовала принципиально иную, мультидивизионную модель организации бизнеса. В итоге за несколько лет доля компании Ford на автомобильном рынке упала с 56% до менее 20%, и, чтобы сохранить свои позиции, Ford тоже должен был перейти к мультидивизионной структуре.  

В дальнейшем в классической работе Альфреда Чандлера по стратегиям бизнеса было выделено две модели — U-form и M-form — и показано, что каждая из них имеет свои преимущества. U-form (реализованная Ford) эффективна в монопродуктовых отраслях, таких как металлургия или энергетика. Напротив, M-form (реализованная GM) более эффективна в отраслях, которые производят сложную неоднородную продукцию и работают по запросам разнообразных потребителей.

Не только в 1930-е годы, но и в хрущевский период было немало крупных проектов, связанных со строительством ГЭС, развитием тяжелой промышленности и транспортной инфраструктуры. Для таких проектов советская плановая экономика, имевшая много сходств с U-form, в целом работала. Но когда в 1950–1960-е годы перед СССР встала задача повышения уровня жизни населения, выяснилось, что эта модель не способна ее решить.

Дополнительным фактором кризиса советской модели плановой экономики стала гонка вооружений с соревнованием с США по числу ракет и ядерных бомб. Это стало началом конца, поскольку СССР проигрывал в этой гонке по уровню эффективности, забирая все больше ресурсов из гражданских секторов экономики и ограничивая возможности для их развития. Страна обеспечила ядерный паритет, но слишком дорогой ценой не только для экономики, но и для политической системы.

— Но люди ностальгируют по СССР, советским колбасе и пломбиру…

— Далеко не все могли их купить. Напомню, что колхозники до 1974 года не имели паспортов. Приличное снабжение было только в крупнейших городах и отдельных центрах концентрации оборонной промышленности (плановые органы делили города по категориям снабжения). Сам я хорошо помню, как даже в Москве в 1970-е годы в нашем районе люди специально ждали в универсаме, когда продавцы «выбросят» в торговый зал упаковки сыра или вареной колбасы: их разбирали в течение нескольких минут. Я уже не говорю об одежде или обуви: из-за очень плохого качества советской продукции все старались купить импортные вещи, что по обычным ценам было возможно либо через спецраспределители, либо по блату, а на черном рынке обходилось в несколько раз дороже.

— Были ли возможности реформировать советскую экономику в 1960–1970-е годы, чтобы она больше соответствовала новым условиям?

— Это интересный вопрос. Ведь есть другая большая плановая экономика — китайская, которая смогла успешно пройти переход к рынку, сохранив в значительной степени механизмы контроля и управления экономикой со стороны государства. На тему сравнения опыта рыночной трансформации в СССР и КНР еще в 1990-е годы была серия статей известных китайских экономистов, в которых было показано, что советская модель была близка к U-form (в терминах А. Чандлера), а китайская — ближе к M-form. Этот выбор предопределялся уверенностью Мао Цзэдуна в неизбежности войны с США или СССР, в ходе которой часть территории Китая, вероятно, будет оккупирована (как это было в период войны с Японией), и поэтому важно, чтобы экономика строилась по принципу «опорных баз», способных в этих условиях продолжать сопротивление внешней агрессии. В итоге китайская модель в гораздо большей степени опиралась на планирование на уровне провинций (это в том числе предопределялось последствиями «культурной революции», когда в 1966–1967 годах общегосударственный план вообще не составлялся из-за разгрома плановых органов). Одновременно структура экономики была более конкурентной, что затем сыграло позитивную роль при запуске рыночных механизмов. Напротив, в СССР с его сверхконцентрированной структурой экономики (когда, например, подшипники определенного типа производились на одном-двух заводах в стране) попытки реформ с расширением самостоятельности предприятий порождали монополизм поставщиков.

Следующий очень важный момент — качество элит и уровень их компетенции. Реформа плановой системы СССР через снижение вмешательства центральных органов в экономику регионов и предприятий в 1950-е годы еще была возможна. И попытки такой реформы были предприняты при Хрущеве, но только в части децентрализации плановой системы с ликвидацией союзных ведомств и передачей совнархозам функций по управлению экономикой. Однако этот процесс не сопровождался расширением автономии предприятий. И одновременно по идеологическим соображениям Хрущев жестко ограничил личное подсобное хозяйство и ликвидировал артели, которые играли важную роль в наполнении потребительского рынка. Позднее, в конце 1960-х, была предпринята попытка косыгинской реформы, но в условиях сохранения остальных элементов советской плановой модели она также не дала результатов. Все это отличалось от Китая, где при Дэн Сяопине была расширена автономия и на региональном уровне, и на уровне предприятий.

Здесь можно провести аналогию с периодом начала 1920-х годов в Советской России. Столкнувшись после окончания Гражданской войны с недовольством широких масс политикой военного коммунизма, Ленин оказался способен пойти на радикальный поворот и объявить НЭП. Во многом это решение предопределялось тяжелым экономическим положением и отсутствием ресурсов. Но свою роль сыграло и то, что в правящей элите оказались люди с достаточным уровнем образования и у них хватило интуиции для выбора новой политики. Нечто подобное имело место в Китае при Дэн Сяопине, который в начале 1960-х был на высших постах в партии, а потом во время «культурной революции» провел 7 лет на сельхозработах и видел, как живут простые люди. Напротив, представители советской партийной элиты в 1960-е годы уже не отличались хорошим образованием и имели искаженное представление о реальном состоянии дел в экономике. Этот контраст был особенно заметен в сравнении с яркими партийными деятелями 1920–1930-х годов. Также, в отличие от Китая, в СССР никто из репрессированных при Сталине партийных функционеров не вернулся на свои должности после его смерти в 1953 году и освобождения из лагерей.

— Когда, по вашему мнению, окончательно были утрачены возможности для реформ?

— На мой взгляд, в 1960-е годы в связи с продолжением гонки вооружений, когда производство военной продукции номинально обеспечивало рост ВВП, но это никак не влияло на уровень жизни людей. В этом отношении интересно, что Китай использовал принципиально иную стратегию: достигнув много лет назад определенного уровня ядерного арсенала (по американским оценкам, у КНР порядка 400 ядерных бомб), там перестали его наращивать и направляли ресурсы на экономическое развитие. А перевооружение армии началось лишь относительно недавно, когда экономика Китая стала сопоставима с американской. СССР в 1960-е годы по масштабам своей экономики многократно уступал США.

Также для любых реформ важно присутствие в элите людей, стремящихся улучшить систему. При Хрущеве был последний период, когда интеллигенция и часть элиты еще верили в возможность улучшения плановой экономики и движения к «социализму с человеческим лицом». Однако при Брежневе это ощущение исчезло: на партийных собраниях люди из элиты продолжали говорить о «построении коммунизма», но при этом они сознавали, что СССР проиграл в конкуренции с Западом по уровню жизни. Поскольку соратники Брежнева сидели на своих постах до своей смерти, у средних слоев номенклатуры сократились шансы на карьерное продвижение, не было стимулов лучше работать, и они все больше занимались имитацией деятельности. Блат и связи стали использоваться не для выполнения государственных задач, а для личного обогащения. Это привело к тому, что нижние эшелоны элиты стали очень циничными. Во многом это предопределило последующий крах советской плановой экономики.