Удаленка оказалась для работников серьезным испытанием: у многих выросла нагрузка и упала производительность. При этом предположения о возникновении нового постковидного рынка труда с преобладанием в ближайшей перспективе онлайн-занятости не подтверждаются эмпирическими данными. Член-корреспондент РАН, заместитель директора Центра трудовых исследований (ЦеТИ) НИУ ВШЭ Ростислав Капелюшников изложил эти и другие результаты своего исследования в статье «Анатомия коронакризиса через призму рынка труда», опубликованной в журнале «Вопросы экономики».

Беспрецедентные меры по поддержке доходов населения во время пандемии по всему миру привели к парадоксальному итогу: реальные располагаемые доходы домохозяйств выросли на 3,9% при падении ВВП в годовом исчислении в странах ОЭСР на пике кризиса на 12,4%, причем в США и Канаде доходы увеличились на 11 и 12,6% соответственно. Рынок труда всех стран нестандартно отреагировал на кризис.

В США и Канаде отмечался рост временных увольнений, когда компания дает работнику обязательства об обратном найме после кризиса. В большинстве государств Европы предприятиям предоставлялась финансовая помощь для полной или частичной оплаты труда работников, переведенных на неполное рабочее время, отправленных в вынужденные отпуска. На пике кризиса доля работников, охваченных различными схемами сохранения рабочих мест, колебалась в странах ОЭСР от 15 до 35% и в среднем составила 20%. Временные увольнения и различные формы сокращения рабочего времени позволили избежать взрывного роста безработицы.

Для изучения реакции российского рынка труда на кризис Ростислав Капелюшников использовал данные Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения (РМЭЗ) НИУ ВШЭ за 2020 год. В анкете выделялись вопросы о наиболее распространенных формах кризисной подстройки: сокращение зарплаты; отмена (снижение) премий; задержки выплат; перевод в режим неполного рабочего времени; отпуска без сохранения зарплаты; недозанятость в связи с простоями производства; невыходы на работу по решению работодателей без официального оформления; уход по их настоянию в очередные отпуска и на больничные; работа сверх обычной ее продолжительности; перевод на дистанционную занятость. Респонденты также отвечали на вопрос о динамике заработной платы на пике карантина.

Бремя кризисного приспособления распределялось между группами занятых крайне неравномерно. 50% сообщили об отсутствии ухудшений. Однако около 20% работников испытали на себе действие ухудшений хотя бы одного типа, 14% — двух, а еще 16% — трех и более. Последние стали главной жертвой локдауна.

В наиболее сложной ситуации оказались молодые работники до 25 лет. Вероятность снижения заработков у них достигала 30%, а отмены премий или их снижения — 17%, тогда как у пожилых работников старше 55 лет не превышала 20 и 11%. Среди населенных пунктов наиболее вероятными снижение зарплаты и сокращение премий оказались в Москве и Петербурге — в сумме 45,1 и 51,7% соответственно, а также в селах и поселках городского типа (около 45%). В областных центрах и небольших городах с ними столкнулись 19 и 27% жителей.

В различных секторах негативные зарплатные эффекты значительно колебались. В сельском хозяйстве и госуправлении снижение зарплат и сокращение премий затронули около 9% работников, тогда как в строительстве, торговле и деловых услугах — от 49 до 55% занятых. В целом негативные эффекты для работников с наиболее низкой зарплатой оказались слабее, чем для других групп занятых.

Эффект недозанятости

Сокращение рабочего времени также активно использовалось, были задействованы разные традиционные и новые инструменты подстройки. По данным РМЭЗ, в период ограничений 12,6% работников перевели на неполный рабочий день или неполную рабочую неделю, 10,8% отправили в вынужденные или квазидобровольные отпуска без сохранения оплаты либо с частичной компенсацией за время простоя, еще 5% досрочно взяли очередные отпуска. У 12% работников сжатие рабочего времени было целиком неформальным: продолжая числиться в штате, они не выходили на работу и оставались дома с сохранением оплаты.

В условиях кризиса неполная занятость стала главным источником снижения зарплаты, а случаи уменьшения заработков без сокращения продолжительности труда встречались сравнительно редко. На пике кризиса в апреле — мае 2020 года отдельными видами недозанятости были охвачены от 3 до 11% работающих, а в августе — сентябре — всего от 0,5 до 2%. Неполная занятость снижалась достаточно быстро, и к концу года ситуация почти нормализовалась.

Перевод на сокращенный график чаще всего практиковался в науке и культуре (19%), а также торговле (17%). Строительство и торговля лидировали по частоте предоставления отпусков за свой счет и недозанятости из-за простоев. Такие инструменты временной подстройки активно использовались и в добывающей и обрабатывающей промышленности. Неофициальный невыход на работу был наиболее распространен в науке и культуре (33,9%) и образовании (26,5%). В сельском хозяйстве и в госуправлении неполная занятость встречалась крайне редко.

Однако, отмечает Ростислав Капелюшников, интерпретируя эти результаты, следует помнить, что в условиях эпидемии снижение продолжительности рабочего времени означало резкое снижение частоты и интенсивности рабочих контактов и уменьшение риска заражения COVID-19 и, следовательно, выигрыш в здоровье. Поэтому возможность длительное время не появляться на работе ставила работников с высшим образованием, столичных жителей, представителей беловоротничковых профессий, работников образования, науки и культуры в более выгодное положение по сравнению с лицами с невысоким образованием, нестоличными жителями, представителями синеворотничковых профессий, работниками госуправления и здравоохранения.

Плюсы и минусы дистанта

Новым способом адаптации, широко распространенным в период пандемии, стал перевод на дистанционную работу. Если в докризисный период доля работавших дистанционно не превышала 1%, то на пике кризиса, в апреле — мае 2020 года, она подскочила до 15–16%. Но уже в июне — июле упала до 7%, а к концу года сократилась до 3%. Материалы РМЭЗ показывают, что предположения о возникновении нового постковидного рынка труда с преобладанием в ближайшей перспективе онлайн-занятости не подтверждаются эмпирическими данными.

Дистант — одна из немногих форм кризисной адаптации, где отмечается отчетливый гендерный разрыв: удаленно работали 20% женщин и только 9% мужчин. Вероятно, это связано с перекосом структуры женской занятости в пользу беловоротничковых профессий, где возможности для удаленки шире. Молодые сотрудники работали дистанционно примерно в 1,5 раза чаще, чем сотрудники старших возрастов.

С некоторым преувеличением можно сказать, что сфера дистанционной занятости оказалась монополизированной работниками с высшим образованием. Среди населенных пунктов разного типа абсолютным лидером выступала Москва, где онлайн трудился каждый третий, тогда как в Петербурге доля работавших удаленно была ниже 20%, а в остальных населенных пунктах не достигала 15%.

Наиболее активно дистант использовался в образовании, где удаленно работала примерно половина занятых, а также в науке и культуре (40%), деловых услугах, включая ИКТ (32%), и финансовой деятельности (31%). В обрабатывающих отраслях удаленная работа охватила около 6% занятых, а в сельском хозяйстве — чуть более 2%. Этот контраст подтвердил неравенство работников умственного и физического труда в период пандемии.

Дистанционная занятость одновременно имеет значительные плюсы и серьезные минусы. По мнению респондентов РМЭЗ, главный выигрыш удаленной работы заключается в экономии времени и средств на дорогу. Занятые на дистанте назвали также среди его преимуществ возможность более гибкого использования рабочего времени, комфортные условия труда и большую самостоятельность в работе — 60%.

Однако недостатки дистанционной занятости могут перевесить ее достоинства. Наибольшим неудобством респонденты РМЭЗ называли отсутствие непосредственного общения с коллегами. Среди других негативных эффектов отмечались нарушение баланса между работой и семейной жизнью, сложность концентрации на работе вследствие бытовых условий, возникновение помех для нормальной семейной жизни, а также резкое увеличение трудовой нагрузки.

Данные РМЭЗ демонстрируют, что пространственное совмещение работы и быта может отрицательно влиять на экономическую эффективность и порождать сильный психологический дискомфорт. Представление об эффекте дистанционной занятости (выгоды минус издержки) дают ответы респондентов РМЭЗ на три взаимосвязанных вопроса: как при переходе на этот режим менялась их трудовая нагрузка, что происходило с эффективностью их труда и какой режим работы они бы предпочли, будь у них возможность выбора.

Ответы на все три вопроса показывают, что для основной массы работников издержки дистанта превысили связанные с ним выгоды. Нагрузка возросла у 36% переводившихся на удаленную работу, не изменилась у 51% и снизилась только у 14%. 32% переведенных на удаленку полагали, что у них снизилась производительность, 56% — что она не изменилась, и только 12% сказали, что она повысилась. «Данные РМЭЗ рисуют однозначную картину нарастания затрат и снижения отдачи при переходе с нормального на дистанционный режим занятости», — отмечает Ростислав Капелюшников.

Наконец, 83,5% работающих россиян предпочли бы обычный режим занятости, 12,8% — сочетание обычного и дистанционного и лишь менее 4% — удаленный. Даже среди молодежи и жителей мегаполисов абсолютное большинство (75,5% респондентов младше 24 лет, 61% москвичей и 78% петербуржцев) предпочитают работать офлайн. Подавляющее большинство российских работников воспринимают перевод на онлайн-режим как вынужденную меру, оправданную в чрезвычайной обстановке, но неприемлемую после нормализации эпидемиологической ситуации.

Анализ микроданных РМЭЗ показывает, что российский рынок труда реагировал на коронавирусный шок, как и в предыдущих кризисах, одновременно по всем доступным каналам, выбор и сочетание которых определялись ситуацией в отрасли, профессии и регионе. К традиционным для российского рынка труда механизмам адаптации добавился новый — удаленный режим работы. Благодаря активной ценовой и временной подстройке потребность в количественной подстройке в форме «сброса» рабочей силы оказалась намного меньше, чем она могла бы быть с учетом глубины экономического спада.

Российский рынок труда остался верен себе, и выработанная им еще в 1990-е годы специфическая модель поведения снова подтвердила свою жизнеспособность. «Парадокс состоит в том, что в условиях коронавирусного кризиса не российский рынок труда перешел к стандартной реакции, а, напротив, рынки труда развитых стран повели себя в высшей степени «нестандартно», поскольку изменения в занятости и безработице оказались далеко не главной формой адаптации к экономическим шокам, порожденным этим кризисом», — подытожил Ростислав Капелюшников.

Фото: iStock