Советская политэкономия стала не только академической дисциплиной, но и инструментом партийной политики: ученые пытались совместить марксистскую теорию с практикой управления народным хозяйством. В новом исследовании экономисты ВШЭ и РАН проследили, как в СССР менялись представления о роли рынка — от «стратегического отступления» НЭПа до перестроечной формулы «планово-рыночной экономики».

Профессор департамента теоретической экономики факультета экономических наук НИУ ВШЭ Олег Ананьин и доцент департамента, академический директор аспирантской школы по экономике Денис Мельник изучили эволюцию представлений о рынке в советском экономическом дискурсе. Свои выводы они изложили в препринте научного доклада Института экономики РАН.

Авторы назвали политическую экономию социализма особой версией экономического знания и отражающим дискурсом, формировавшимся на нескольких уровнях: идеологическом, демонстрировавшем движение СССР к коммунизму, политическом, фиксировавшем программные установки и официальные достижения и, наконец, на уровне официальных высказываний руководителей партии или редакционных публикаций журналов, интерпретировавших его первые уровни.

Большинство рядовых экономистов принимали официальный дискурс и иллюстрировали его формулы или избегали столкновения с ним, применяя нестандартные средства, например, языки математического моделирования или управленческую лексику, что содействовало обмену идеями в рамках профессиональных сообществ, но было недостаточно для внедрения новых идей в практику. Ведущие советские экономисты сочетали интерпретацию официального дискурса с академической наукой, параллельно влияя на его подвижные компоненты. С этой же целью они участвовали в работе экспертных групп партийных и государственных учреждений, а также продвигали своих представителей в госаппарат.

Авторы отмечают, что пространство для интерпретаций роли разных компонентов экономики в рамках исследований создавалось благодаря динамизму ситуации. В переходный период от НЭПа к форсированной индустриализации его источником было меняющееся соотношение капиталистических и новых элементов, оставлявшее возможность плюрализма мнений и различных интерпретаций отдельных положений авторитетного дискурса.

Похожее положение сложилось и в послесталинскую эпоху, когда отсутствие главного «редактора» позволяло экономическим школам использовать двусмысленности в определении текущих этапов перехода к коммунизму для обоснования альтернативных концепций экономических реформ.

Политически острые темы, как правило, оставались за рамками дискуссий по текущим вопросам или представлялись в политически нейтральной форме.

Политэкономические тексты советских экономистов, умевших доносить теоретические и практические идеи, не нарушая официального канона, требуют детальной расшифровки, пишут Олег Ананьин и Денис Мельник.

После революции

В первые годы после захвата власти большевики действовали, не имея целостного и проработанного представления о будущем социалистическом обществе, ограничивались отрицанием существования товарного производства и рынка при социализме. Известный теоретик РКП(б) Евгений Преображенский признавал: «наше понимание краха капитализма в области экономической, несомненно, имело оттенок благодушия и утопизма…» Уже в марте 1919 г. Владимир Ленин в докладе о проекте программы партии заявил, что из-за войны развитие в России и других странах пошло вспять с «возвратом к самым примитивным формам товарного производства».

Крах надежд на мировую революцию после поражения Красной армии в Польше, массовое недовольство населения вследствие голода и хозяйственных неурядиц вынудило большевиков перейти к новой экономической политике, пересмотрев стратегию социалистического строительства. Ее целью стала организация устойчивого взаимодействия нового социалистического уклада с другими секторами многоукладной экономики.

Осенью 1921 г. Ленин назвал НЭП «стратегическим отступлением», признав, что оно оказалось значительнее, чем намечалось вначале. «Частный рынок оказался сильнее нас, и вместо товарообмена получилась обыкновенная купля–продажа, торговля… Теперь мы должны отойти еще немного назад… к государственному регулированию торговли и денежного обращения».

НЭП стал вызовом и для теории социализма, требовалось согласовать сохранение товарного производства и денег с задачей их уничтожения в переходный период. Одним из ответов было переопределение длительности переходного периода и его «продление» в программных документах. Это означало, что социализм еще не построен, что поддерживало  стабильность официального дискурса и одновременно сохраняло свободу маневра.

НЭП дал импульс росту экономической активности, но не обеспечивал структуру выпуска, необходимую для ускоренной индустриализации и создания материально-технической базы социализма. Экономисты и руководство страны сходились, что резервы ускорения роста скрыты в деревне и спорили, как их мобилизовать.

Товарищ Сталин, Вы большой ученый…

Дебаты совпали с периодом борьбы за лидерство в ВКП(б) между Сталиным и его конкурентами, среди них были и участники дискуссий. Экономические идеи стали инструментом борьбы за власть. В документах прошедшего в декабре 1927 г. XV съезда партии намечалась согласованная программа экономической политики, разработанная Николаем Бухариным. Однако спустя год Сталин взял курс на форсированную индустриализацию и коллективизацию сельского хозяйства, в приверженности к которым он недавно обвинял Троцкого и «левую оппозицию».

Выступления Сталина 1929–1930 гг. приостановили теоретические дебаты в советской политэкономии, но не сформировали фундамента, совмещавшего теорию Маркса и факты советской действительности. В 1930 г. Сталин обвинил участников экономических дискуссий в отрыве от действительности: «обе стороны отвлеклись от основных вопросов советской экономики и мирового империализма в область талмудизированных абстракций, убив, таким образом, два года работы на отвлеченные темы». С этого момента советская политическая экономия окончательно встроилась в возникшую структуру личной власти.

В резолюциях партконференций и съездов, отредактированных Сталиным, неоднократно подчеркивалось необходимость сохранения торговли, денег и других элементов рынка. Появившиеся формулировки «товарно-денежные отношения с новым содержанием» или «товар особого рода» показывали отличия советской экономики от рыночной, но мало отражали сложившийся в СССР реальный экономический механизм. Их можно было понимать как номинальные обозначения элементов плановой системы, антипода рынка, и как признак незрелости плановой экономики, допускающей сохранение элементов рыночных отношений. Это был идеологически приемлемый нарратив для легитимации политики.

Амбивалентность к товарно-денежным отношениям проявилась и при подготовке учебника «Политическая экономия», продолжавшейся 20 лет под прямым патронажем Сталина. На встрече в январе 1941 г. Сталина и членов Политбюро с группой экономистов, участвовавших в проекте, он отметил: «Неверно, что мы командуем ценами, хотим командовать, но не получается. Для того чтобы командовать ценами, надо иметь громадные резервы, обилие товаров … А пока есть рынок нелегальный, рынок колхозный, существуют рыночные цены…». Преодоление рынка Сталин понимал как достижение монопольного положения на нем. Накануне выхода учебника, в 1952 г., он объяснил причины сохранения товарного производства при социализме невозможностью государства распоряжаться той частью продукции, которая создается в колхозах из-за их нежелания отчуждать ее иначе как в виде товаров. Учебник вышел после смерти Сталина, в 1954 г., сохранив его формулировки.

Рынок «развитого социализма» и реформы Косыгина

Дискуссия о товарно-денежных отношениях активизировалась после 1953 г. На рубеже 1950–1960-х гг. шли интенсивные теоретические дискуссии о принципах ценообразования с участием ведущих советских экономистов-математиков Василия Немчинова, Леонида Канторовича, Александра Лурье и др. Между тем проблема лежала в иной плоскости. Первоначально модель экономики социализма как единой фабрики включала три основных элемента: государственную собственность на средства производства, централизацию планирования и стимулирование на основе распределения по труду. Опыт добавил к ним еще один элемент: хоз-расчетные предприятия. Поначалу хозрасчет противопоставлялся коммерческому, и предприятия считались звеном административной иерархии. Однако ожидание, что планирование избавит экономику от стихийности, порождаемой рыночной координацией, не учитывало других факторов неопределенности в экономике, будь то фундаментальная неопределенность будущего или субъективные ошибки, из-за которых планы часто оказывались нереалистичными, а основанные на них стимулы для предприятий ложно ориентированными. Предприятия были заинтересованы в занижении показателей, а плановые органы – в их завышении. Конфликт интересов в сочетании с неточной информацией о возможностях предприятий способствовал дальнейшему искажению данных в системе планирования. При Сталине такие искажения считались «буржуазными извращениями», но в атмосфере «оттепели» прозвучала мысль, что они отражают системную проблему. Предприятиям настойчивее стали вменять функции, не вписывавшиеся в образ простого исполнителя планового задания. От них ожидали инициативности и технического прогресса, для чего им явно не хватало субъектности.

В первой половине 1960-х гг. произошли противоречивые изменения в программном дискурсе. В новой программе КПСС 1961 г. провозглашалось, что «построение коммунистического общества стало непосредственной задачей советского народа», подразумевавшее перспективу «изживания» товарно-денежных отношений. Одновременно в рамках прагматического дискурса, развивалась тенденция, связанная с подготовкой хозяйственной реформы, чья необходимость была продиктована снижением темпов роста и социальными волнениями.

Реформа предполагала децентрализацию управления и повышение роли прибыли в хозяйственной деятельности, ассоциировавшуюся с товарно-денежными отношениями. Обе тенденции получили поддержку «сверху» и отразились в официальных текстах, вызвав определенное «раздвоение теоретического мышления». Их совмещение стало вызовом для ПЭС.

Как писал один из архитекторов реформы, академик Василий Немчинов, система экономических рычагов должна быть отрегулирована через нормативы длительного действия и цены, чтобы предприятиям было выгодно выполнять директивы и контрольные цифры плана. Такую систему, по мнению экспертов Вышки, можно назвать квазирыночной, поскольку ее элементы имитировали рыночные параметры: цены, процентные ставки, рентные платежи и нормативные требования к распределению доходов.

Ассоциация с рынком вызвала вопросы идеологов. С точки зрения дихотомии «рынок или командование» субъектность предприятия (или в терминах того времени «относительная обособленность») воспринимали как ревизионизм и отступление от социализма. Ситуация обострилась после событий в Чехословакии в 1968 г., где экономическая реформа переплелась с политическими преобразованиями, усилив опасения советской элиты, что хозяйственная модернизация может угрожать политической стабильности. В результате косыгинские реформы свернули, а идею совершенствования экономического механизма жестко отделили от «рыночного социализма», против которого развернули идеологическую кампанию.

При Брежневе прежняя формула «немедленного перехода к коммунизму» сменилась в 1971 г. доктриной «развитого» социализма. Новая формула декларировала прогресс в продвижении к коммунизму, но предупреждала, что цель не так близка, как предполагалось ранее. Рамки для оценки товарно-денежных отношений сузились: идею «рыночного социализма» решительно отвергли, но одновременно потерял актуальность императив «преодоления товарно-денежных отношений».

В середине 1960-х гг. общественный запрос на обновление экономической теории социализма наиболее активно восприняли три ведущие научные школы. Первая под руководством Якова Кронрода сложилась в Институте экономики АН СССР (школа ИЭ); вторая – под руководством Николая Цаголова – на экономическом факультете Московского государственного университета (школа МГУ); третья – в создававшемся Центральном экономико-математическом институте АН СССР (школа ЦЭМИ), возглавляемая до 1964 г. Немчиновым, затем – Николаем Федоренко.

Кронрод предложил пересмотреть официальную хронологию перехода к коммунизму, введя понятие «коммунистической эры» как «бесконечной цепи… коммунистических способов производства» и определял социализм как «самостоятельный способ производства», со своими стадиями развития и системой экономических законов, где товарно-стоимостная форма экономических связей выступала одним из его постоянных признаков.

Цаголов занял противоположную позицию. Не отрицая необходимости экономической реформы, он обратил внимание на связанный с ней риск недооценки долгосрочной нетоварной перспективы. Тезис о социализме и коммунизме как двух фазах одного способа производства предполагал, по его мнению, необходимость единой теории, в которой товарно-денежные отношения вводились бы как вторичный фактор.

При ряде различий теоретические подходы двух школ имели точки сопряжения. Это были поиски системы, отличавшейся от сложившейся советской модели и от рыночных экономик западного типа, оба предполагали дуальные модели социалистической экономики, где плановые и рыночные механизмы выполняли свою роль. Такой подход представлял советскую экономику как двухуровневую структуру, последовательно плановую на народнохозяйственном уровне и сочетающую плановые и реальные товарно-денежные отношения на уровне предприятий.

Олег Ананьин и Денис Мельник обратили внимание на сближение позиций школ МГУ и ЦЭМИ, которые стремились отделить социалистическую плановую экономику и от рыночной, и от образа единой фабрики. Обе школы в схожих терминах рассматривали взаимоотношения предприятий, строящиеся на ценностных параметрах, определяющих и централизованные, и децентрализованные решения. Эта идея обычно подразумевала некую систему оптимального планирования.

Перекликались подходы двух школ и в понимании товарно-денежных отношений. Так, один из лидеров школы ЦЭМИ Станислав Шаталин заявил, что присоединяется к мнению Цаголова об определении реальности товарных отношений их способностью влиять на производственные решения предприятий. Идея сочетать рыночное саморегулирование на локальном уровне с плановым формированием базовых пропорций на макроуровне лежала в основе моделей социализма, выдвинутых в межвоенный период рядом западных экономистов, наиболее известными из которых были польский социалист Оскар Ланге и американский кейнсианец Абба Лернер.

Одно из отличий советских проектов экономической реформы касалось прямых натуральных заданий, которые, в отличие от модели Ланге, пусть и с оговоркой, ограничивающей их масштабы, обычно в них предусматривались.

Наиболее существенными выглядят различия двух моделей в пункте об оплате труда. В советском официальном дискурсе отрицание рынка труда было непременным условием легитимного обсуждения товарно-денежных отношений при социализме и одним из оснований идеологической кампании против «рыночного социализма». Теория связывала социализм с принципом распределения по труду, заменяющего распределение по цене товара и рабочей силы.

В целом главные идеи школы ЦЭМИ и школы МГУ: создание экономической среды, формируемой из центра и допускающей применение механизма рыночного саморегулирования на локальном уровне с целью согласования интересов локальных звеньев с целями общества – совпадает с изначальной идеей «рыночного социализма».

Горбачев и подчинение рынку

В 1983 г. Генсек ЦК КПСС Юрий Андропов упрекнул обществоведов, что они еще не изучили в должной мере общество, в котором живут и трудятся.

Ответы на этот вызов появились уже в период перестройки, когда академические дискуссии часто отставали от политических изменений.

Вначале экономическая программа Михаила Горбачева строилась на идее ускорения технического прогресса, почти не касаясь хозяйственного механизма. В его команде все были согласны с децентрализацией управления экономикой, но модели не совпадали, отражая различия в более широких идейно-политических установках. Было ясно, что рыночные механизмы реально влияют на экономику. Но одни рассматривали их как угрозу, другие – как рычаг для ее оздоровления. Первый этап обсуждения экономических реформ завершился разработкой предложений, мало отличавшихся от идей реформы 1965 г.

В 1987–1989 гг. в атмосфере гласности возникли условия для более открытого выражения мнений, когда «социалистический выбор» уже не сужался к версиям экономики советского типа. Обозначились и радикальные позиции, и тенденция к поиску компромиссных решений. В 1989 г. в официальный обиход вошла формула «полнокровный социалистический рынок», прозвучавшая в докладе Горбачева на I Съезде народных депутатов.

Это было началом короткого периода, когда «рыночный социализм» вошел в политическую повестку дня. К этому времени термин «социалистический» стал предельно расплывчатым. В феврале 1990 г. возникла новая формула: «планово-рыночная экономика». Споры о реформе переплелись с кризисом экономики, оставлявшим мало шансов на успех преобразований.

Черту под партнерством социализма и рынка подвели документы XXVIII, последнего, съезда КПСС (июль 1990 г.), где термины «социализм» и «рынок» употреблялись уже раздельно. Не нашлось места для упоминания социализма и в программе «500 дней».

После распада Советского Союза идеи примирения рынка и социализма потеряли политическую актуальность. Второй капитулировал и перестал существовать. Крах СССР обрушил советскую экономику и политэкономию.

Однако прогноз Нобелевского лауреата Милтона Фридмана, написавшего: «темы, которые рассматривались – труд, деньги, история мысли и социализм – будут в той или иной форме представлены [и сто лет спустя]» оказался точнее предсказания Фрэнсиса Фукуямы о конце истории.

Рынок без социализма существует, но число его недоброжелателей растет. После глобального финансового кризиса 2008 г. и других потрясений поиск модели посткапиталистического будущего вернулся в повестку дня. История сложного партнерства социализма и рынка несет уроки, способные уберечь от возможных ошибок в поиске. Главный из них: каким бы ни было видение будущего, оно требует рассчитанного на поколения вперед жизнеспособного плана перехода к нему. «Советский проект был относительно успешной моделью догоняющего развития, но не проявил политической и культурной гибкости при появлении новых вызовов инновационного роста. Это значит, впереди новые поиски лучшей модели общества и новые попытки угадать его вероятный образ», - резюмируют Олег Ананьин и Денис Мельник.